«В нашей жизни, как в палитре художника, есть только один цвет, который придает смысл искусству и жизни — цвет Любви».
Марк Шагал
— Почему, рассуждая о живописи, ты такое огромное значение придаешь цвету?
— Живопись — это живое письмо. А душа живописи, ее основа — цвет. Я не знаю, как действуют форма, рисунок… Цвет — как звук, волнующий, возбуждающий! Сильный вибрирующий голос разливается в пространстве, стекла дрожат — колокол!
Воздействие цвета такое же, только беззвучно. Цвет — особое живое существо. Если «не-живое», то это называется раскраска. Жан-Луи Давид великолепно изображал объем, он делал почти скульптурный объем, а цветом он раскрашивал.
А Матисс только цветом строил свои композиции. Он тоже прекрасный рисовальщик, но ему было дано работать цветом. Кандинский открыл природу цвета и написал теоретический труд «О духовном в искусстве», где сформулировал свои идеи, касающиеся психологической силы чистого цвета и связи между цветом и музыкой. Он считал, что в цвете заложены заряды духовного происхождения.
А если художник только раскрашивает — то он физиолог, он не в контакте с этими духами. Таков Шилов — он отслеживает форму, фактуру, материал, передает внешнее состояние, но проникновения, цвета у него нет. Он материалист. А искусство — духовно.
Искусство передает дух времени. Если образ человеческий — то дух человека определенного времени, если сюжет произведения религиозный — то дух конфессии. Через цвет происходит таинственное воздействие на душу человека. Есть святые тайны — тайны прекрасного. Понять, что такое цвет картины, художник-живописец, почувствовать цвет, — все равно, что постигнуть тайну красоты.
— А что значит «чувствовать цвет»?
— А что значит «рисовать»?
— Ну, наверное, адекватно воссоздавать форму в определенном пространстве?
— Можно сказать и так. Но отношения между цветом и рисунком сложнее. Сезанн сформулировал: «Если цвет гармоничен, — то рисунок точен». Это формула и первая постановка вопроса. Если ты не чувствуешь цвет, то не сможешь и рисовать. Нет, ты что-то изобразишь, но все будет искажено. Мало кто чувствует цвет. Вот что это такое — «чувствовать цвет»?
— Не знаю…
— Я шел к этому открытию больше десяти лет. Цвет — это энергия Любви. И живописец, когда работает, находится в особом состоянии, он подключен к источнику Любви!
Не сам он пишет, не сам! Где ты эту любовь в себе возьмешь? Истина сокрыта, Любовь недостижима, она — в Боге, в человеке ее нет! И только идущий к Богу получит от этого родника. Это проблема эстетического как нравственного. Отсюда мои размышления о конфессиональности красоты, о православной живописи…
— Подожди! Но ведь чтобы создать прекрасное произведение искусства необязательно чувствовать цвет, достаточно владеть законами гармонии. Или, по-твоему, если человек вне любви, то он не чувствует цвет и не способен создать красоту?
— Илья Эренбург был близко знаком с Пикассо. Он пришел к нему в мастерскую, Пикассо был женат в то время на Доре Маар — очень красивой женщине. И Эренбург, увидев цикл портретов Доры, сказал, мол, что же ты ее так написал, ведь Дора так красива!
А Пикассо ответил: «Я воспринимаю красоту как бомбу замедленного действия. Рано или поздно она должна взорваться. Я знаю только то, что могу рисовать. Но Матисс, Брак лучше по цвету». Пикассо — художник-конструктор и блестящий рисовальщик! Он сконструировал голову Доры Маар, там есть сила краски, сгармонизированность, но сказать, что это цвет любви, нельзя.
— А кто же, по-твоему, «чувствует цвет»?
— Матисс. Цвет любви, добра, искренности, детскости, нежности — Матисс. Он вложил в цвет все самые лучшие переживания, которые испытывает душа. Он пишет обнаженную женщину, и там нет запаха пота, секса — там красота цветового пятна! Он может писать синим, розовым, красным, и это будет очень красиво! Это и есть цветовик. А художник, который срисовывает, он сделает тело как тело, а это физиологизм, это не эстетическая проблема. Эстетические проблемы держатся на энергии любви.
— У Матисса цвет радостный, ясный, чистый, светлый. Это как мажор в музыке. А кто и как выражает в цвете трагическое содержание?
— Эль Греко. Рембрандт. У них цвет сострадающей, сочувствующей Любви. А у немецких экспрессионистов в цвет заложена такая трагедия, что это выше Матисса! Экспрессионисты вкладывали в цвет тот же трагизм, что Чаплин вкладывал в смех. Они открыли психологизм цвета. Ведь что такое экспрессионизм? Это психическое восприятие цвета и мощное эмоциональное воздействие цветом на зрителя, это обобщение, спонтанное письмо, обретение свободы…
— Удивительно, что этот стиль в живописи открыли немцы…
— Казалось бы, да. Немцы, протестанты. Конфессия от ума, искусство скучное, неинтересное. Сами дотошные, законопослушные, упорядоченные. Уж если немец пишет портрет старухи, то он изобразит все до одной морщинки, а их пересчитать немыслимо. Они же педанты, они не могут пропустить морщинку. А в экспрессионизме доходят до предельного обобщения! Исключительной силы живопись!
— Чем тебе близко это направление?
— У немецких экспрессионистов полотно заряжено колоссальной психической энергией — весь экспрессионизм держится на этом. А я очень рано понял, что экспрессионизм — моя основа. Все экспрессионисты были великолепными цветовиками.
Рисунок, композиция, пространственная передача для них второстепенны, материальное начало начисто отсутствует. Цвет вложен в очень экспрессивные пятна. Пятна взрывные, хаотичные. Тема — страдание, гибель, распад. Они предчувствовали конец, что заканчивается сравнительно благополучный XIX век и наступает время, которое принесет концлагеря, войны, гибель. Человечество ждет бесовство, человечество способно создать, воплотить ад и поселить в этот ад своих лучших людей.
Экспрессионисты предчувствовали, что наступает ужас. Этим предсказанием, предупреждением, состраданием мне очень близки немецкие экспрессионисты. Они призывали, предупреждали и сострадали. Некоторые издевались, как Дикс, Гросс, их я не очень люблю. А художники-экспрессионисты второй волны (после второй мировой войны) более физиологичны, они не цветовики и мне не близки.
— Кого из художников-экспрессионистов ты выделяешь?
— Я выделяю Бекмана, Кирхнера, Шмидта-Ротлуфа, Кокошку. Но лучше всех — Нольде, так как он использовал библейскую тематику и очень красив по цвету. Он цветом создавал драгоценность! Краску из тюбика превращал в драгоценные самоцветы!
Это и есть живопись. Джексон Поллок весь холст превращал в самоцвет. Он лил потоки краски, брызгал. Его открытие так и называется экспрессивный абстракционизм. Но немцы были содержательнее. У них были темы. Если портрет — то выражал трагедию. Судьба экспрессионистов тяжелейшая.
Многие сходили с ума, кончали с собой. Господь грехи человеческие взял на себя. А есть художники, которые переживают за направление пути, которое выбрали люди и не просто болезненно это воспринимают, они страдают, заболевают и умирают.
— Ты считаешь, что психическая устойчивость, равновесие, благополучие художнику противопоказаны?
— Есть художники, такие, как Айвазовский, которые передают радость, потому что они абсолютно здоровы, ведут великолепный образ жизни, хорошо спят, они в почете, у них большие деньги.
Но это благополучие — не такое значимое состояние для художника и полностью противоположно тому состоянию, которое переживал автор поэмы «Москва-Петушки» Венедикт Ерофеев или экспрессионисты.
Почему мне близок Ерофеев? Да он экспрессионист! Он страдал за Россию, за эту глупую эпоху. Семьдесят лет мрака, падения, ада, девальвации ценностей, красоты — безумие охватило такую страну! Это трагедия одураченного народа, который сам себя одурачил.
«Я люблю глаза моего народа — он ничего не продаст, но ничего и не купит». И человек умный берет на себя безумие, боль этой эпохи и пишет произведение о любви «Москва-Петушки». Так и экспрессионисты — они в голубой, желтый, красный цвет вкладывали столько боли! Крик! Мунк так и назвал одну из своих картин «Крик».
Крик сострадающей любящей души! А какой крик у Айвазовского? Что он кричит: «Я генерал! Я абсолютно здоров! У меня дом на берегу моря! Я построил железную дорогу, фонтаны! У меня четыре дочери!» Очень напоминает текст таблички Хаммурапи «Я завоевал то-то! Я покорил то-то!»
Конечно, замечательно, что такой художник прославил русскую кисть, но меня это не так трогает и пленяет, как боль Вени. Экспрессионисты испытывали боль! Священники лечат в храме на исповеди, а трудно радоваться на исповеди.
Экспрессионисты, Веня — это исповедальное искусство, но они исповедовали не столько себя, сколько все человечество. Они показывают тем, кто способен видеть — кто мы такие. Мы потеряли не просто божественный, ангельский вид, мы потеряли вообще человеческий вид!
Мы преступили все мыслимые законы человеческие и божеские, мы преступники, мы ужасны! И сказано это с любовью, профессионально сказано — красиво по цвету! Какая у Венички ритмика, музыка! «Бубны гремели, кимвалы бряцали! И звезды падали на крыльцо сельсовета, и хохотала Суламифь!» Безумное сочетание красоты, свободы, грандиозного профессионального мастерства и глубочайшего трагического содержания. Боль до умопомрачения!
— А что ты выражаешь цветом?
— Это, конечно, вопрос. Мне говорили: «Ну, Стас, у тебя чистая живопись!» Что это значит? Звучание цвета. У меня только недавно появилась уверенность, что я цветовик. Но какой? Что я несу своим цветом? Композиция, рисунок, темы — это у других. У меня — только живопись…
Записала Юлия Тимофеева
Санкт-Петербург, март-апрель 2005 года.
